На родной земле...
...Эти стихи княгиня Екатерина Александровна Мещерская передала в редакцию журнала «Славяне» летом 1992 года, предварив их следующим пояснением:
«Я не поэт, этого дара мне не дано. Стихосложения не изучала, стихи пишу плохо: но когда они мною овладевают, то не дают мне ничем другим заниматься. Тогда записываю их, кладу куда-то среди бумаг и часто о них забываю. Такая участь постигла и эти листки. Когда я случайно их нашла и перечитала, то увидела, что они, хотя написаны с перерывами многих лет, однако имеют одну общую канву. Так и получилась эта трилогия, которую я вовсе не задумывала и которой дала одно общее заглавие».
К сожалению, опубликовать стихи не удалось: журнал, как и многие другие патриотично ориентированные издания, вскоре перестал существовать. Причины нет смысла называть, события тех лет еще живы в памяти. Тема, которой посвящена трилогия, очень для автора дорога, она хотела быть услышанной, хотела, чтобы Родина знала, как любила ее дочь. По сути, это объяснение в любви, любви безответной, но не менее от этого страстной, верной и действенной. Екатерины Александровны давно уже нет, а чувство вины осталось, что не сбылись ее ожидания. И хочется надеяться, что эту несправедливость теперь удастся исправить.
Публикация подготовлена Р. Кошурниковой
Екатерина МЕЩЕРСКАЯ
«НА РОДНОЙ ЗЕМЛЕ…»
(трилогия)
I. ПЕТРОВСКОЕ
Из наших трех имений и двух дворцов милее всех мне было Петровское. После революции я ежегодно посещала дорогие моему сердцу места. Гибель дворца пережила с большой душевной болью.
Петровское… Сюда пришла я снова.
Зов детства милого меня к тебе привлек.
Завороженная картинами былого,
Брожу, как странница, в пыли родных дорог.
Душе измученной, душе испепеленной
Забвенья нет. Здесь казнь и нагота:
Рукой вандала, слепо озлобленной,
Обезображены заветные места.
Парк милый вырублен. Затоптаны аллеи…
Куда девались клумбы и цветы?
Зато повсюду ярко зеленея,
Картофель поднял пышные кусты.
Где статуи?.. В их свите уникальной
Старинный парк ночами засыпал.
Расхищены… Гробницею печальной
В траве мелькает серый пьедестал.
Где рыцари? Пажи и баядеры?
И гербы стройные с фиалами в руке?
Где Медицейской трепетной Венеры
Черты небесные?.. Как будто бы к реке
Она, стыдливая, зажав хитон, спускалась…
Нет! Ничего от детства не осталось.
Все срублено… истоптано… разбито…
Как вереница дней моих – изжито.
А ты, свидетель стольких поколений,
Архитектуры редкий образец,
Ты, Зодчего бессмертного творенье,
Что сделали с тобой? О, наш дворец!..
Вид разрушенья страшен и печален.
Вот эти камни звали мы дворцом?!
Средь динамитом взорванных развалин
Стою одна над милым мертвецом…
Коза теперь на привязи пасется
В тени колонн, заросших лопухом.
Крик петухов веселый раздается
В курятниках, настроенных кругом…
Окаменев от горя, я стояла
Над красотой, разрушенной дотла,
Слеза невольная из глаз моих бежала,
Разбитый камень я рукою обняла.
Почудилось ли то душе усталой?
Под пальцами теплее камень стал.
И в шорохе листвы я услыхала,
Как будто бы дворец мне отвечал:
«Не плачь о том, что неразумны дети
Седой земли… Что динамит разбил
Мою красу, которую столетья
Для стольких поколений я хранил.
В лесах дремучих я вознесся гордо
Дворцом охоты русского Двора.
Родился я по мановенью твердой
Руки талантливой великого Петра!
Издалека серебряный мой купол
Сиял на солнце и в лучах луны.
Казались мне не боле жалких кукол
Людишки, их богатства и чины.
Как много их я видел у подножья
Моих ступеней… Стольким я служил!
Владели мною графы и вельможи,
По завещаньям я переходил…
Великим Разумом наш век измерен,
Кто час последний свой определил?
Но лишь Мещерским я остался верен:
Их имя на себе я сохранил.
Рука Судьи владела волей дерзких,
И уничтожили они меня,
Но вышло так: я был дворцом Мещерских
И больше уж ничьим не буду я.
Я сохранил в моей двусветной зале
Следы бесчисленных родных шагов.
Здесь голоса знакомые звучали
И замерли в тоске прощальных слов.
В моих покоях отражал я тени
Твоей всей жизни… На моих глазах
Ребенком ты взбиралась по ступеням,
Потом кружилась в танце на балах.
Пронесся ураган по воле рока,
Все прахом по ветру развеяв далеко…
И вот теперь: больной и одинокой
Тебе стоять на пепелище нелегко!..
Не плачь и не оплакивай развалин,
Вся жизнь полна превратностей и лжи…
Возьми на память маленький мой камень,
На стол свой письменный с любовью положи.
И в памяти твоей порой восстанут:
Четыре дома, парк, моя краса,
А в сердце любящем звучать не перестанут
Ушедших незабвенных голоса!..»
II. СФИНКС
Проследовали годы… Среди написанных мною оказалось другое стихотворение. Вот как оно возникло: в Москве жил знаменитый фотограф Сергей Еремин. В первые годы революции он, желая отстоять архитектурные ценности, стал снимать гибнущие подмосковные имения. Мой муж И.С. Богданович после смерти Еремина отыскал вдову покойного. У нее ему удалось купить несколько снимков наших имений (которых у нас уже не сохранились). Среди них оказалось фото одного из двух сфинксов, стороживших вверху лестниц вход во дворец. Этот снимок меня очень взволновал, и той же ночью я написала стихи.
Я уж в конце пути, у полосы заката.
Бледнея, тает вереница дней.
Мне надо позабыть, что я жила когда-то
Среди семьи, в кругу моих друзей.
Все сожжено дотла… И этот серый пепел
Не горячит ступни моих усталых ног.
Молюсь, чтоб час последний был бы светел,
Чтоб позабыть тоску исхоженных дорог.
И вдруг… внезапный смерч! В руках чужих случайно
Я нахожу тебя, души кровавый след,
Кусок родной земли, на нем извечной тайны
Твой, незабвенный сфинкс, твой темный силуэт!..
И мигом все смело: и кротость примиренья,
И мудрые слова евангельских молитв.
Я вся во власти вас, воскресшие виденья!
Смотрю, не нагляжусь, дыханье затаив.
О, лев таинственный, с лицом прекрасной девы,
С когтями хищными, с венцом на голове!
Ты сочетаешь странные напевы
В своем загадочном, двуликом естестве:
К тебе я девочкой зимою приходила.
В снегах дремали лестницы дворца,
И странным в снежном покрывале было
Мне выраженье твоего лица.
Тебя всегда немножко я боялась.
Но часто, подойдя, счищая снег,
Волос твоих холодных я касалась
И длинных, широко раскрытых век…
Но были ночи летние, хмельные,
Все окна во дворце освещены.
Мазурки, вальсы, танцы огневые
Врезались в дрему сладкой тишины.
Ракета праздника не раз взрывалась,
Я помню, как пылающим огнем
Она, румянцем власти разгоралась
На гордо-царственном лице твоем.
Игра огней тебя преображает:
Медь вековая точно ожила,
Дрожь по спине волною пробегает.
И лапа злобно когти собрала…
Но свет погас… Недвижен в изваянье
Безжизненный, бесчувственный металл,
И снова символ вечного молчанья
Передо мной чудовищем лежал.
Забыть ли день, когда толпа, дурачась,
Взломала двери белые дворца,
Ворвавшись в комнаты, дралась и, спотыкаясь,
Несла домой добычу… А с крыльца
Ты, на бесчинство буйное взирая,
Смотрел пустой глазницей, не мигая…
Еще был день. По каменным ступеням
С любимым вместе я к тебе пришла.
Мы встали рядом, и слились две тени
С твоею третьей… И нависла мгла
Вечерняя… А ты смотрел печально,
Исполнен был пророчества твой взор:
И вместо счастья траур погребальный
Мне подвенечный заменил убор.
Давным-давно в бесславном поединке
Дух побежден… Проиграна судьба?..
Как ты таинственна! Она ни с кем не схожа:
Таит загадок сомкнутых кольцо…
О, милый сфинкс! Как на тебя похоже
Ее холодное и странное лицо!
III. РОДИНА
Эти стихи я писала в минуты горьких раздумий. Не хочу лгать: они плохо ложились на бумагу, давались нелегко. Многое сократила, многое разорвала и многое сожгла. Вот что осталось…
О, Родина моя! О, горькая земля…
Какой отверженной, бесправной, одинокой
Я по тропам твоим тернистым шла,
Растратив жизнь в борьбе ожесточенной.
О, Родина! Зачем меня взрастив
Под ласковым своим гостеприимным небом,
Ты, имени отца мне не простив,
Меня лишала то труда, то хлеба?
Я в городе росла, где на плакатах ты
То негра, то китайца рисовала.
Была для них – маяк мечты,
Сынами их своими называла.
Им матерью была ты, Родина моя,
И людям разных стран, обычьев и наречий,
Ты сердце жаркое и полное огня
Радушно раскрывала им навстречу.
Я ж по тебе изгнанницей прошла:
Был отнят кров, приюта я искала,
Оплакать я крестов могильных не могла,
Я просто счет могилам потеряла…
Виновна ль я в рождении моем?
Ты за него мне мстила непреклонно,
И мстила лишь за то, что над моим гербом
Была моих отцов-князей корона.
Ребенок?.. Сколько лет о нем
Мечтала и растить хотела,
Но был бы он «лишенец», и клеймом
На нем проклятье б злобное горело.
Я знала: у меня не будет дома,
Друзья меня покинут из боязни.
А слово «бывшая» на лицах незнакомых
Рождало тени явной неприязни.
Забыть ли ночи?.. Стук прикладов грозный, –
Пришли за нами. С матерью вдвоем
С постели теплой в час холодный, поздний
Уводят нас… Мы покидаем дом.
Донос ли то? Ошибка? Иль в газетах
Написано, что там, в чужой стране,
Враг поднял голову, а мы вот здесь, за это
Должны быть взяты по чужой вине?..
И вновь просвет решетчатых оконцев
На стенах камеры, похожей на канву:
Мысль неотвязная: «Нам не увидеть солнца
И неба милого родную синеву»…
Потом – свобода. Труд и хлеб потерян.
Голодные, пустые вечера, –
И человек не может быть уверен,
Что не вернется грозное «вчера».
За каждый новый день, за ясный свет его,
Как жадный ростовщик, ты векселя писала.
Я оплатила все их! Все до одного!
Я больше не должна. Я все перестрадала!..
Закат настал. Порой в воспоминанье
Вдруг воскресает жизнь бесплодная моя.
Как символ адских пыток, казней и страданий…
О, мачеха моя! О, русская земля!..
Но я люблю тебя, суровую и злую,
И каждою твоей травинкой дорожу.
За что? За что тебя люблю я?
Сама, пожалуй, я ответ не нахожу.
Но связана всей сущностью своею
С твоей душистою лесной тропой,
С туманами, что под вечер, белея,
Лениво тянутся над сонною рекой.
Люблю я ландыш, самый первый, нежный,
С волнением найти и не сорвать!
А летом знойным, средь хлебов безбрежных
Прилечь на узенькой меже и отдыхать.
В тот час хочу с тобой я помириться:
Сказать тебе: «Не мучай! Пощади!
Ведь я – твоя мельчайшая частица,
И жизнь моя, и смерть – все на твоей груди!»