Стоит над Томью град старинный...
Города, как и люди, рождаются, растут, развиваются, мудреют, стареют и умирают. Правда, век их куда более долгий. Об одном из старейших городов Сибири – Томске – и рассказывает эта книга. Автор приехала в Томск с родителями, будучи совсем маленькой девочкой, но полюбила этот город и считает его своей родиной!..
От автора
С Томском я встретилась впервые, когда была еще маленькой девочкой. Наша семья переехала сюда из другого города, шумного и большого. В сравнении с ним тихий низкорослый Томск показался мне древним старичком. Низкорослым я назвала его потому, что высоких каменных домов тут было мало, а небольшие деревянные почернели от времени и непогоды и выглядели старыми-старыми!
Через весь город по одному единственному маршруту ходил один единственный автобус. В Томске тогда не было даже трамвая! Большие пассажирские самолеты в Томск не летали, а через реку Томь на лето ставили специальный плавающий мост — он назывался понтонным, — на зиму его убирали и ездили прямо по льду.
...Смотрю я сегодня на свой родной город и не узнаю: так он изменился! Всюду поднялись кварталы многоэтажных домов, улицы оделись в асфальт, стали широкими, по ним побежали красивые автомобили и троллейбусы. На старой площади, между Томью и речкой Ушайкой, где когда-то был рынок, теперь красуются белокрылые Дом Советов, драматический театр. Аэропорт стал большим и нарядным. Его бетонная взлетно-посадочная полоса принимает десятки огромных самолетов со всех концов нашей страны. Многие из них летают на Север, туда, где открыты нефть и газ, где строятся новые города, прокладываются дороги и трубопроводы.
Легко, словно сказочный великан, перемахнул через Томь красавец-мост. Каменная набережная закрыла глинистый обрыв возле Дома Советов, и зеленые волны без устали моют пологие ступени широкой лестницы, ведущей от реки на главную площадь города — площадь Ленина.
...Хожу по бульварам и проспектам Томска и вспоминаю стихи: «Стоит над Томью град старинный...» Меньше двух десятилетий осталось ему до четырехсот лет. Сколько тут было интересных событий, сколько прошло замечательных людей! Я думаю об этом, и мне хочется рассказать хотя бы о некоторых из них маленьким томичам: пусть узнают, в каком прекрасном и удивительном городе они живут!
«...ПОСТАВИТИ ГОРОД...»
Больше месяца движется по реке караван. Тяжело нагруженные лодки-дощаники чуть не черпают воду бортами. Гребцы еле-еле выгребают против течения, на руках от весел кровавые мозоли. Люди измучены, многие надсадно кашляют — простудились на пронизывающем весеннем ветру. Остановиться бы дня на три, на четыре, передохнуть, отоспаться на первотравье, мягком, душистом... Ан, нельзя! Дело, ради которого они уже превозмогли-преодолели сотни верст, задержки не терпит. За лето надо успеть заложить новый город! А сибирское лето короткое — только успевай поворачиваться! И строителей маловато — всего-то сто двадцать душ... Правда, есть среди них мастера знатные, дело свое знающие до тонкости. Одни московские плотники Назар Заев да Денис Кручинка десятерых стоят. А братья Поломошные? А Терентий Вершинин? Или — взять Гаврилу Иванова? Этому и вовсе цены нет: и Тюмень, и Тобольск, и Тару, и Пелым строил — почитай, каждый третий город в Сибири!..
Гаврила Иванович Писемский пощупал на груди сквозь толстую ткань кафтана тугой сверток: здесь, при нем, царская грамота. Незачем вытаскивать ее, чтобы прочесть, — Гаврила Иванович помнит наизусть: «...И великий государь велели в их земле на Томи поставити город и велели их от недругов от дальних земель оберегати, чтобы им ни от кого насильства и обиды не были...»
«Их» — это значит местных жителей. Много в Сибири разных народов, но малочисленны они и не могли сами обороняться от врагов. Вот потому и обратился к русскому царю Борису Годунову князец одного из таких народов — эуштинцев — Тоян с просьбой о помощи, а за это обещал платить дань — драгоценными мехами соболей, куниц, песцов, горностаев... Давно хотелось присоединить царю к своим землям богатый сибирский край. Обрадовался он просьбе и направил немедля в город Сургут, что на реке Оби, свой наказ — отправить на берега Томи отряд казаков да служилых людей и построить там крепость с неприступными стенами, сторожевыми башнями, пороховыми складами. Будет эта крепость таежных жителей охранять и дань для царя собирать.
По тому царскому наказу собрал казачий голова Писемский отряд и весной, сразу после ледохода, двинулся на веслах и парусах вверх по течению могучей, неоглядно разлившейся Оби. Прошли город Нарым, прошли Кетский острог, миновали устье Чулыма, и вот уже второе утро настало, как идут лодки вверх по Томи...
Писемский вздохнул. Ох, пора бы уже быть на месте! Не ошиблись ли его разведчики, когда места здешние осматривали и дорогу описывали? Зима была, все снегом завалено — поди разберись, что и где... А вдруг, проскочили ненароком нужный поворот? Вон какие здесь туманы. Хоть бы ветер подул.
И словно услышав просьбу казачьего головы, дохнул в лицо ветерок. Сначала робко, застенчиво, а потом — сильней и сильней, как дул многие дни на Оби. И — заклубилась молочная мгла, а вслед за тем начала расползаться, редеть, таять... И вот уже вдалеке зачернел темнохвойной тайгой высокий, крутой берег, неприветливый и мрачный на фоне яркой, чистой розовой зари,
Гребцы бросили весла и как один обернулись на этот свет, разгоравшийся все ярче и ярче. Вдруг над зубчатой кромкой тайги показался сверкающий расплавленным золотом край солнечного диска. И сразу заиграла-заискрилась вода, просветлели уставшие лица, вызолотились паруса и сами лодки...
Между тем светило взбиралось все выше. Заголубело и стало бездонным небо. Еще недавно мрачная тайга радостно зазеленела, а пологий противоположный берег расстелился изумрудным ковром луговых трав. Откуда-то вырвались и замелькали с неумолчным щебетаньем быстрокрылые ласточки и стрижи.
— Ах ты, хорошо-то как! — сорвал шапку Гаврила Иванович. У него перехватило дыхание. Вот ведь не первый год живет он в Сибири, а все не может привыкнуть к ее буйной красоте и огромности. Всегда она неожиданная, удивительная, щедрая...
«Город ставить надо здесь,— решил он.— Лучше места не сыскать. На крутом яру крепость возведем, видно с него далеко — врагу скрытно не подобраться. И — лес рядом: руби и строй!..»
Писемский вытащил платок, чтобы подать лодкам знак поворачивать к берегу, как вдруг услышал:
— Гаврила Иваныч!.. Шабаш!.. Приехали!..
Это кричал с приближающейся лодки его верный товарищ и первый помощник Василий Фомич Тырков.
Лодки поравнялись, и Василий легко перемахнул через борт к Писемскому.
— То самое место, Гаврила Иваныч. Вон и речка под яром петляет, туда и сворачивать будем... А Томь-то, Томь — какая красавица! В Оби вода желтая от песка, мутная, а тут каждый камушек на дне виден.— Василий зачерпнул зеленоватую струю, плеснул в лицо, засмеялся от удовольствия: — Студена поутру...
Неожиданно он раскинул руки и закричал во всю силу:
— Томь!.. Томь!..
На лодках подхватили звонкий клич, и река откликнулась эхом: «Том-мь... Том-мь...»
— Словно колокол гудит, — прислушавшись, молвил Тырков.
— Славное имя, — кивнул Писемский. — Стало быть и новому городу зваться — Томском. С прибытием, Василий Фомич, — и Гаврила Иванович махнул платком.
...И стал Томск пятнадцатым по счету сибирским городом.
ЧУДИЩЕ ПОД ОБЛАКАМИ
С самого раннего утра во дворе дома томского городского коменданта, полковника Томаса Томасовича де Вильнева творилось что-то непонятное.
Едва развиднелось, пришел известный в городе печник Еремей. Не тратя попусту времени, он замесил глину в широкой деревянной бадье и принялся выкладывать очаг прямо посреди двора, на зеленой лужайке. Загодя заготовленный кирпич был сложен неподалеку, возле сарая. Соседский мальчонка Гришаня подносил его Еремею охапками по три-четыре штуки и все пытался вызнать, зачем понадобилась печка во дворе. То у Еремея, то у двух здоровенных конюхов, которые начали таскать на вилах и складывать в кучу сырую солому из конюшни. Печник промолчал, а конюхи вообще отмахнулись, как от мухи.
Старый слуга вынес из дому и свалил в ту же кучу дырявые пимы, тряпье, обрывки войлока. Гришаня и к нему сунулся со своим вопросом.
— Барин приезжий научный опыт производить будут, — старик важно покрутил пальцем перед носом оторопевшего Гришани и ушел в дом.
...Очаг уже был готов, Еремей взялся за дымоход, когда во дворе появился немолодой худощавый человек в темно-зеленом бархатном камзоле. Седые, гладко зачесанные назад волосы, высокий, изборожденный морщинами лоб, глубокие складки от носа к углам рта выражали суровость, но темные глубокие глаза смотрели лучисто, приветливо. Следом за ним девочка и мальчик несли железную трубу. Длинный холщовый рукав тянулся от этой трубы к чему-то большому белому, похожему на громадную плоскую рыбину, которую несколько человек осторожно поддерживали за края.
— Вот так чудище! — воскликнул Гришаня. Оба конюха оставили работу и, разинув рты, уставились на приближающуюся процессию.
— Еремей, друг мой, — ласково сказал человек в камзоле. — Вас ведь так зовут — Еремей?
Пораженный таким обхождением, печник только кивнул в ответ.
— Вот и славно, — сказал человек и повернулся к детям. — Катюша, Павлик, давайте сюда трубу... Вот, прошу вас, Еремей, вставьте эту трубу в дымоход. Лучше не сверху, а сбоку, чтобы дым свободно пошел по рукаву в полость шара.
— Сделаю, господин... — Еремей замялся, не зная, как назвать этого непонятного человека.
— Зовите меня Александр Николаевич.
— Сей момент, Александр Николаевич! Сделаю в лучшем виде... Для хорошего человека — мигом!.. — Еремей подхватил трубу и начал вмазывать ее в кирпичный дымоход.
Тем временем люди разложили «чудище» на траве, вбили в землю два кола и длинными шнурами привязали к ним хвост «рыбины», от которого тянулся холщовый рукав.
Из дома поспешно вышел небольшой плотный человек в парадном мундире. Это был сам хозяин — комендант города полковник де Вильнев. Он обежал «чудище», проверил узлы на кольях, заглянул в очаг и только после этого приблизился к Александру Николаевичу и детям.
— Все в порядке, Александр Николаевич?.. Вон уж и публике не терпится, — де Вильнев махнул рукой в сторону раскрытых настежь ворот. Там действительно начали собираться жители Томска, привлеченные слухами о необыкновенных событиях.
Томас Томасович взглянул на солнце, поднявшееся уже довольно высоко, потом достал большие карманные часы и озабоченно покачал головой:
— Скоро именитые гости пожалуют... Еремей, голубчик, заканчивай!
— Готово, барин! — печник обтер руки фартуком и отступил в сторону, оглядывая свое творение. Чудно все-таки: впервые пришлось ему выполнять столь странный заказ — складывать печь под открытым небом да чтоб еще дым от нее собирать в какую-то штуковину, не то «чудище», не то «рыбину».
— Спасибо, Еремей, — Александр Николаевич уважительно пожал печнику руку и повернулся к дочери: — Катюша, сходи в комнаты, принеси ножницы. Понадобятся и тебе, и Павлику. А тебя, сын, я попрошу охранять монгольфьер. Видишь, какой любопытный сторожек возле него вертится? Прокусит или цапнет оболочку — и все пропало!
Восьмилетняя Катя убежала в дом, а Павлик вооружился прутом и пошел в наступление на дворняжку. Ему было только семь лет, он побаивался бойкого песика, но очень старался выполнить поручение отца. На помощь пришел Гришаня, и вдвоем они отогнали четвероногого разбойника.
К воротам начали подъезжать важные гости — городские начальники с женами и детьми. Для них из дома вынесли все стулья и скамьи. Люди попроще столпились в отдалении. Тем временем конюхи набивали очаг соломой, ветошью, войлоком. Припасли сухие дрова и бересту — для лучшего разжигания. Еремей запалил факел.
Томас Томасович еще раз осмотрел все приготовленное и поднял руки, призывая ко вниманию зрителей.
— Мадам и месье! Дамы и господа! Дорогие сограждане!.. Александр Николаевич Радищев — один из самых просвещенных людей России, писатель и ученый. Он любезно согласился показать нам чудесный физический опыт: полет монгольфьера! Силь ву пле! Пожалуйста, господин Радищев!..
Александр Николаевич слегка улыбнулся, пригладил седые волосы и произнес негромко, но четко, так, что каждое слово было слышно даже стоящим дальше всех:
— Томас Томасович сказал о полете монгольфьера. Монгольфьер — это воздушный шар. Назван он так в честь французов братьев Жозефа и Этьена Монгольфье, соотечественников нашего уважаемого хозяина.— Радищев повернулся в сторону де Вильнева. — Восемь лет тому назад они впервые в мире сделали и запустили в небо свой шар. Многие считали это чудом, но никакого чуда тут нет. Вот он лежит на земле, точно такой же, как у братьев Монгольфье. Я его склеил вместе со своими детьми из плотной прочной бумаги. Сейчас Еремей разожжет очаг, горячий дым и воздух пройдут по рукаву внутрь шара, раздуют его и поднимут вверх. А когда мы обрежем привязь — шар полетит.
Ропот удивления и недоверия прокатился по двору. Радищев подал знак Еремею, и тот сунул горящий факел в пасть печи.
— Остановись, нечестивец! — донеслось от ворот. Сквозь расступившуюся толпу шествовал поп в черной развевающейся рясе. — Не слушайте его, дети мои! Это — бунтовщик! Он против матушки-царицы, его место — на каторге! — Голос попа неожиданно сорвался до визга. — Ему милость оказали, кандалы с него сняли, а он вместо благодарности сотворил этакую мерзость богопротивную!..
Поп поднял посох, явно намереваясь проткнуть им шар, но Томас Томасович ловко перехватил палку. Крупный нос полковника побагровел, черные глаза гневно сверкнули:
— Господин Радищев — мой гость! Это я попросил его показать согражданам то, что давно знает мир и чего никогда не видели сибирские народы. Извольте не мешать научному опыту, святой отец! Адью! Прошайте! — де Вильнев наклонил голову и указал на ворота.
В это время горячий дым раздул холщовый рукав и начал наполнять шар. Складки огромного бумажного тела стали расправляться, а тупой нос неожиданно задрался вверх. Поп вздрогнул, испуганно перекрестился и, подбирая полы рясы, осыпая всех проклятиями, поспешно выкатился со двора.
Толпа взволнованно вздохнула и замерла. Десятки глаз неотрывно следили за «чудищем». А шар толстел, трепетал, словно живой, потягивался всем телом... Наконец дым и горячий воздух заполнили его целиком, Радищев плотно перетянул шнурком горловину и убрал рукав. Теперь шар рвался с привязи, будто молодой норовистый жеребец.
— Внимание!.. — Александр Николаевич предупреждающе поднял руку.— Дети... Подъем!
Катюша и Павлик дружно стриганули ножницами, освобождая пленника от шелковых пут. Шар на мгновение замер, словно не веря обретенной свободе, и стремительно рванулся в синее небо.
Он взмыл над домом, над широким двором, оставив далеко внизу позолоченные ранней осенью деревья, скопища домов и домишек на берегах широкой Томи и узенькой Ушайки, остатки старой деревянной крепости — весь небольшой сибирский городок Томск.
— Летит!.. Летит!.. — толпа выплеснулась со двора на улицу, устремилась вслед за шаром на взгорок, туда, где, поблескивая куполами, возвышалась недостроенная Воскресенская церковь.
Где-то грозно, неистово загудел колокол, приказывая ослушнику вернуться: никому не позволено подниматься выше божьего храма! Но монгольфьер уже оставил внизу и кресты на куполах. Неведомые силы влекли его вверх, к облакам, где до него жили только птицы...
ДЕРЕВЯННОЕ СОЛНЫШКО
Захарка ворочался с боку на бок, прижмуривал глаза, пытаясь удержать остатки сна, но все было напрасно. Где-то в углу, над самым ухом надоедливо трещал сверчок. Снизу доносилось размеренное дыхание отца. Покатилась, задребезжала миска, испуганно ворохнулись куры: это кот шарился в сенцах, в надежде что-нибудь стащить, полакомиться...
Мальчик тихонько слез с печи, скользнул в сени, на цыпочках пробрался в мастерскую. Знакомый запах древесной стружки и смолы ударил в нос. Серый утренний свет едва пробивался сквозь крошечное оконце. Вот и верстак. Рука нащупала гладкую теплую поверхность дерева — тут! Тут его «солнышко», первое в жизни! Сколько мук пришлось вытерпеть, пока оно появилось на свет!..
Сначала никак не хотел получаться рисунок. Захарка начертит его на бумаге, зовет: — Тять, глянь...
Отец постоит молча и отойдет. Опять не то! Слезы против воли заволакивают глаза, но плакать не моги, не то отец и вовсе не допустит до верстака. Захарка мазнет рукавом по носу и принимается за новый припорх-рисунок...
Однажды отец долго перебирал его наброски и вдруг отложил один в сторону:
— Этот режь... Подмогнуть или — сам?
— Сам! — Захарка закусил губу, чтобы не выдать охватившее его радостное волнение. Поспешно уложил на верстак выструганную заранее желтовато-золотистую кедровую доску и приколол к ней припорх. Взял большую иглу и прошелся уколами по линиям рисунка, затем простукал узор мешочком с угольной пылью. Теперь можно было припорх убрать: черная пыль сквозь дырочки в бумаге припорошила узор, и рисунок «перевелся» на доску. Настала очередь поработать главным инструментам резчика по дереву — долотам и стамескам...
Сколько раз Захарка видел, как работает отец, — вроде бы легко, красиво, просто! А сам попробовал резать по испорченным заготовкам — ох и намаялся, пока заставил инструменты слушаться. Он их нацеливает по рисунку, а они, точно живые, вывертываются и — по руке норовят, по руке!.. Долго не заживали ссадины и царапины. Но, как любит повторять мама, «терпение и труд все перетрут». Зато сейчас вот они — тринадцать деревянных лучей-лепестков, один к одному, ни шершавинки, ни занозинки, воздушные, кружевные... Сегодня Захарка с отцом поднимут их под самую крышу нового дома, развернут по кругу, укрепят — и будет деревянное «солнышко» улыбаться встречь настоящему, радовать и веселить людей...
***
Утро выдалось на редкость тихое и праздничное. Нежно голубело небо. Еще недавно за высокими заплотами бушевала черемуха, наполняя воздух крепким горьковатым запахом, а теперь невесомый тополиный снег неслышно оседал пушистыми сугробиками на крышах домов, на завалинках, на воротах. Задорно и звонко покрикивали петухи, здороваясь или споря друг с другом. То там, то тут во дворах поскрипывали-повизгивали колодезные вороты, поднимая тяжелые бадейки с ключевой водой.
Захарка вышагивал посередь улицы, стараясь приноровиться к размашистой, уверенной походке отца. Многое сегодня было у Захарки впервые: новая холщовая рубаха, вышитая матерью специально к этому дню, настоящие, со скрипом, сапоги, а главное — первый «его» дом, первое сработанное его руками «солнышко». Теперь он будет помощником отцу! Гордость переполняла Захарку, тугим комком подступала к горлу, теснила грудь, ярким румянцем заливала щеки...
Дом еще прятался в строительных лесах от посторонних любопытных взглядов. В стороне от него кучкой стояли бородатые мужики в распоясанных рубахах — строительные рабочие. Перед ними суетился, что-то говоря и показывая на леса короткой ручкой, маленький толстоватый человек. Он был во всем белом — от шляпы до парусиновых туфель. «Снеговик да и только», — усмехнулся Захарка. Он знал: это — архитектор. По его проекту строили дом, а вот украшать, наряжать — позвали отца! За-харкин отец славился своей древесной резьбой на весь Томск, а может быть — и дальше!
Архитектор увидел подошедших и заспешил к ним.
— Василий Захарович, вас ожидаем, — он приподнял шляпу, поздоровался. — У вас все готово? Вот-вот приедет хозяин — принимать нашу с вами работу. Надобно леса поскорей убрать.
— Уберем, — коротко отозвался отец.
— А как же «солнышко»? — встревожился Захарка.
— О чем речь, молодой человек? — повернулся к нему архитектор.
— Розетку для фронтона резал. Сам, от начала до конца, — ответил за сына Василий Захарович и, потрепав сына по курчавой голове, добавил: — Вознесем твое «солнышко», как ему положено быть, под самую крышу. Пущай улыбается!
Леса убрали быстро — словно отпала ставшая ненужной шелуха, и дом, как добрый молодец из сказки, поднялся статный да пригожий.
— Хорош! — не сдержавшись, восхитился архитектор. — Не дом — дворец!.. Сердце зашлось, ей-богу... Спасибо! Спасибо, голубчики... — и он бросился пожимать строителям руки.
Захарка сиял. Отец смущенно покашливал и пощипывал свою бороду. В ее густых темных кудрях, словно тополиный пух запутался, кое-где промелькивало белое.
Архитектор внимательно поглядел на эти приметы ранней седины и тоже кашлянул:
— Все хочу спросить вас, Василий Захарович... Сколько уж домов с вами сработали — почему вы нигде не ставите свою метку? Куда-нибудь в узор вплели бы свои инициалы... Художники подписывают свои работы, скульпторы, ювелиры, даже гончары, а вы — мастер-чистодеревщик, художник своего дела — нет. Пройдет время — и не будут знать люди, кто подарил им такую красоту. Несправедливо!..
Отец долго смотрел на затейливое кружево карнизов, причудливую вязь балконных решеток, на высокие окна в резных кокошниках, на чешуйчатый шатер главного терема, увенчанный шпилем, к которому тянулись клювами сказочные птицы, на «солнышко»-розетку под самой крышей...
— А зачем?.. — наконец ответил он и вздохнул. — Кто такой Васька-чистодеревщик? Кто знает? Был — и нету. Дед Василий по дереву работал, отец Захар резал — мне ремесло передал, я — ему, — кивнул в сторону сына. — А красота сама за себя слово скажет. Она на всех — одна. Не след ее присваивать. Правду говорю, Захар? — и мальчик почувствовал на плече тяжелую, сильную руку отца.
«МЕЧТАНИЕ МОЕ — ТОМСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ»
Светлая ночь отлетела, будто и не была, будто и не забывался город в коротком сне...
На Юрточной горе, в той части, что возвышалась над Московским трактом, царила приподнято-суматошная обстановка. Шли последние приготовления: сегодня, 22 июля 1888 года, будет открыт Томский университет. Шутка ли — первое в Сибири высшее учебное заведение! Было от чего волноваться ректору нового храма науки. Все ли предусмотрено? Достаточно ли нарядно украшен фасад главного здания? Не добавить ли цветов? Заработает ли фонтан? На месте ли музыканты и хорошо ли они разучили торжественный марш? Припасены ли ракеты для фейерверка? Хватит ли прохладительных напитков и сладостей?..
Добровольные помощники посыпали дорожки чистым песком, тем самым надеясь вежливо указать гостям, где надлежит ходить, дабы не мять зеленый ковер, не повредить ненароком маленькие деревца и кусты молодой рощи. Ученый садовник, наблюдая за их работой, вздыхал:
— Ведь потопчут, непременно потопчут всю траву...
— Что же делать, дорогой коллега? — утешал его подошедший ректор. — Восемь лет томичи, да и все сибиряки, ждали этого часа. Какую борьбу выдержали, чтобы правительство разрешило строить университет здесь, у нас! Грех омрачать им праздник. Да и как решить, кого пускать, а кого — нет? Я вот шел сейчас по городу — всюду ликование! моют, трут, как перед самым большим праздником. На ворота флаги вешают, вензеля пышные приколачивают. Извозчики лошадей цветами убрали, словно к свадьбе приготовились... Ребятня уже вся на ногах — разнаряжены, рожицы сияют, словно медные грошики...
Сторож Иннокентий, тут же, согласно кивал, поддакивал:
— Так ить строили, почитай, всем миром — как же не радоваться! Помню: когда первый камень закладали — шапку пустили по кругу: кто, значит, сколь от щедрот своих на строительство положит. Так веришь, все до единого поучаствовали: кто трешку, кто рубль, а кто и грош... Парнишонки-гимназисты копилки свои порасколотили, мешок медяков приволокли!.. И то сказать: на всю Сибирь-матушу один-разъединственный наш уни-вер-си-тет, — Иннокентий старательно, с каким-то особым вкусом выговорил это трудное иностранное слово. — Понимать надо!.. А трава, Никитич, вырастет, — доверительно склонился он к ученому садовнику. — Куды ей деваться? Вырастет!
— Убедили... — рассмеялся ученый садовник. — А вон, Иннокентий Саввич, и внучка твоя бежит. Тоже сияет. Первая моя помощница в ботанических занятиях. И что это ее гонит с такой скоростью?
Десятилетняя Лиза мчалась к ним, сломя голову, ловко огибая зеленые островки газонов.
— Дяденька садовник... Дяденька садовник... — еще не добежав, закричала она.
— Что случилось? — заволновался ученый садовник. — С кедрами беда?!
На полпути между зданиями университета и его научной библиотеки он вместе с помощниками высадил несколько десятков маленьких кедриков. Через много лет на этом месте должен красоваться кедровый остров. Но кедры — деревья вольнолюбивые, плохо растут на городской земле, поэтому за ними был особый уход.
— Быть того не может, чтобы сибиряки кедр заломали! Ни в жизнь! — уверенно заявил Иннокентий. — Ну, чего ты, чего, заполошная? — встретил он внучку. — Людей баламутишь...
— Я кедрики огородила, — выпалила Лиза. — Столько народу соберется, еще кто-нибудь нечаянно наступит!..
— Умница! — посветлел лицом ученый садовник. — Вот, господин ректор, рекомендую: несомненно будущий ботаник.
— Ах, Порфирий Никитич! — вздохнул ректор. — Хоть и разрешили нам принимать одаренных юношей из простого народа, но девушкам и у нас путь в науку закрыт. Да и факультет мы имеем пока что один-единственный — медицинский...
— Ничего, Лизанька, — шепнул девочке ученый садовник. — Все течет, все меняется. Глядишь, и тебе доведется еще учиться в университете.
— А что не видно Павла Петровича? — забеспокоился ректор. — Строитель, архитектор, главное, можно сказать, сегодня лицо. Не послать ли за ним?
— Да тут он, — сторож махнул в сторону украшенного здания. — Еще до зорьки явился. Ходит молчком, ровно прощается...
— Я найду, позову, — и Лиза упорхнула, будто молодой воробышек в своем чистом сереньком платьице.
А Павел Петрович Наранович действительно прощался со своим детищем... С сегодняшнего дня оно больше ему не принадлежало. Так и выросшие дети рано или поздно уходят от родителей в большую, неведомую им жизнь. Семь лет изо дня в день неотлучно находился он тут. Семь лет на его глазах, под его присмотром рос, поднимался этаж за этажом, хорошел, наполнялся светом и воздухом университет, пока не превратился в стройного, величественного белокаменного красавца.
— Мечтание мое... — вслух произнес Павел Петрович и улыбнулся, вспомнив городского голову Цибульского: это было его любимое выражение.
Впервые сюда, в район Верхней Елани, его и привез Захар Михайлович Цибульский. Немолодой грузный человек часто останавливался, опираясь на массивную палку, говорил с перерывами, хватая ртом воздух:
— Лучшее место отвели... Простор какой, а?.. Воздух чистый, тишина... Ты уж постарайся, мил человек, а мы не подведем... Лес, кирпич, железо — все достанем... Деньги понадобятся — сограждане помогут... Очень нужен университет!
Цибульский помолчал, пристально вглядываясь в сухощавое волевое лицо архитектора.
— А край наш богатый... — заговорил снова настойчиво, убедительно, постучал по земле палкой. — Несметные сокровища там — только их сперва найти надобно. И — добыть! Да не просто взять — ас умом, по-хозяйски, бережно. Тут ох какие головы нужны!.. — Захар Михайлович выговорил все это разом и остановился передохнуть, большим платком отер одутловатое лицо. — Я, мил человек, хоть и городской голова, а не шибко учен. Да и другие недалеко ушли: читать-писать-считать умеют и — ладно... Ты вот столичный господин, выполнишь заказ да и уедешь. А мы снова — оставайся лавка с товаром. Свои, свои нужны нам архитекторы, докторы, инженеры путейские и горные... Да что там! Мечтание мое — Томский университет...
— Напрасно силы тратите на уговоры, Захар Михайлович, — Наранович мягко коснулся руки Цибульского. — Ваш заказ для меня — честь. Спасибо, что доверили, пригласили... Будем строить на века, не придется краснеть перед будущими поколениями...
— Дяденька архитектор, — налетела неизвестно откуда внучка сторожа Иннокентия, оторвала от воспоминаний. — Дяденька архитектор, вас дяденька ректор ищут. Вон они с дяденькой садовником стоят, — показала она в окно.
Павел Петрович улыбнулся множеству . этих «дяденек» и, взяв Лизу за маленькую крепкую руку, пошел вместе с ней к выходу по широкому залитому лучами полуденного солнца коридору.
— Дяденька архитектор, — сбиваясь с шага, девочка заглядывала Нарановичу в лицо, — скажите, что такое факультет?
Павел Петрович даже остановился от неожиданности:
— Ай да Лиза-воробей! Откуда ты взяла это слово?
— От дяденьки ректора услышала. Он сказал, что в университете фа-куль-тет пока один-единственный, медицинский.
— А что означает «университет» ты уже знаешь?
— Ага. Это школа самая главная.
— Высшая, — машинально поправил Павел Петрович. — А факультет — это вроде класса, в котором учат какой-нибудь одной специальности. В медицинском— людей лечить. Это — самое необходимое! Будет геологический факультет — там научат, как под землей богатства искать — руды железные, уголь каменный, золото... Ну и много других факультетов может быть в университете.
***
Церемония открытия была назначена на два часа дня. Но уже задолго до этого разнаряженные жители Томска заполнили дорожки рощи, ближние улицы. Мальчишки облепили решетчатую ограду университета, чтобы лучше видеть, ничего не пропустить. Никакие приказы и угрозы Иннокентия не могли согнать их с удобного насеста.
Никогда еще город не знал такого скопления народа. Прибыли именитые гости — городские власти, купцы, чиновники — и торжество началось. Говорились речи, оглашались приветствия от российских университетов, от сибирских городов, от известных ученых и многих-многих друзей...
Наконец объявили об открытии первого сибирского университета. Грянул марш. Зазвонили колокола всех томских церквей. Горожане неистово били в ладоши, мальчишки крутили трещотки и лупили палками по медным тазам. И все это потонуло в ликующем торжественном «ура!», которое далеко-далеко раскатилось по улицам старого города.
До позднего вечера в молодой университетской роще не смолкали смех, музыка, песни... Подсвеченные разноцветными фонарями, радужно переливались струи фонтана, в небе в радостном фейерверке расцветали тысячи огненных цветов...
Лиза стояла с дедушкой возле кедровника — на всякий случай: вдруг гуляющие не заметят ее оградки из срезанных веток и потопчут маленькие кедрики. Каждый раз, когда над их головами с треском взрывался новый букет огня, она хватала деда за руку, а тот посмеивался:
— Не боись, Лизок... Этот огонь — для красоты.
— Дедунь, а дедунь, а когда я вырасту, буду учиться на садовника?
— Как знать, — погладил он Лизу по мягким светлым волосам, — может, и будешь. Ты пока расти, крепчай — как твои кедреныши...
ПЕРВЫЙ БОЙ СЕРГЕЯ КОСТРИКОВА
Светало медленно. В туманно-белесоватом небе еще горела луна. Иней густо облепил деревья, и они застыли в оцепенении, не в силах шелохнуться. Над городом столбами стояли сизые дымы: по народной примете — к сильному морозу.
Сергей Костриков затянул потуже ремень на ватном пальто, натянул поглубже шапку и прибавил шагу. Мороз и в самом деле разыгрался: дышалось тяжело и часто, обжигало ноздри, слезами заволакивало глаза. «Как бы не отменили демонстрацию, — мелькнула тревожная мысль. — Ведь многие рабочие живут очень далеко...»
Несколько дней Сергей и его товарищи распространяли по городу листовки Томского комитета Российской социал-демократической рабочей партии. В листовках говорилось о том, что в столице России, далеком Петербурге, рабочие вместе с женами и детьми вышли на мирную демонстрацию. Они хотели просить царя о помощи — уменьшить рабочий день, увеличить заработную плату, улучшить жилье, а то стало жить совсем уже невмоготу. В ответ на эти просьбы царь приказал солдатам расстрелять безоружных людей. Погибло много рабочих, их жен и детей. Народ назвал этот день Кровавым воскресеньем.
Рабочие не смогли стерпеть такой жестокости царя и восстали против него. Демонстрации и волнения начались и в других городах. Листовки Томского комитета звали томичей поддержать борьбу против царя и выйти на демонстрацию под красным знаменем.
И вот сегодня все должно было произойти.
Опасения Сергея были напрасны. Все собрались вовремя — и рабочие — с заводов, железнодорожной станции, из типографий, и студенты — из Технологического института и университета. Люди шутили, смеялись, настроение было приподнятое, боевое.
— А я думал, погода помешает, — признался Сергей своему другу Иосифу Кононову. — На пожарной каланче желтый флаг висит. Значит, больше тридцати пяти градусов морозец.
— На каланче желтый, а у нас — красный! — Иосиф развернул знамя. На кумаче крупными буквами светились грозные слова «Долой самодержавие!»
— Царя, значит, по шапке? — засмеялся Сергей. — Здорово! Кто же это постарался?
— Девушки с кожевенного завода. Всю ночь вышивали. А древко я у себя в типографии выкрасил. Суриком.
К друзьям подошел Александр Михайлович Смирнов, душа и организатор боевой дружины рабочих. Это ему длинными осенними и зимними вечерами Сергей помогал готовить «технику» — так дружинники-боевики называли мелкое огнестрельное оружие. Откуда рабочие добывали старые сломанные револьверы, Сергей не знал, но ремонтировать их умел: недаром до приезда в Томск учился на механика в Казанском училище. В Томск он приехал, чтобы учиться в Технологическом институте, а пока работал чертежником в городской управе. В революционном кружке он познакомился с Кононовым и подружился с ним. Обоим было по восемнадцать лет, оба мечтали о революции в России. И вот их мечта начинала сбываться.
— Сережа, как у ребят с «техникой»? — обеспокоенно спросил Смирнов.
— Все в порядке, дядя Саша. И моя «техника» на месте, — Сергей вытащил и тут же спрятал за пазуху тускло блеснувший вороненый револьвер.
— Значит так... Еще раз напоминаю решение комитета. Иосиф несет знамя. Ты, Сергей, охраняешь его. Дружинники идут по краям колонны. Смотри в оба! Стрелять только по команде и сначала в воздух, — давал Смирнов последние наставления. — Выстрелы будут предупреждением для нападающих.
— Не посмеют напасть господа жандармы, — уверенно сказал Кононов. — Они у нас трусоватые.
— После Петербурга посмеют! — Смирнов нахмурился. — Царь своим Кровавым воскресеньем им вроде бы разрешение дал в рабочих стрелять. Так что нужно быть готовым ко всему.
— А мы готовы! — в голос сказали друзья.
Они шли впереди колонны, плечо к плечу, два друга, два молодых революционера. В руках Иосифа красное древко знамени. Сильно и упруго билось над головами алое полотнище с призывом «Долой самодержавие!» «Вставай проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов», — пели демонстранты. С обочин, с тротуаров на них глазели толпы любопытных горожан. Как же! Впервые они видели, чтобы рабочие и студенты так дружно и открыто, под красным знаменем, выступали против царя.
Даже у полицейских вид растерянно-испуганный — ни один не рискнул помешать «бунтовщикам» идти через центр города.
Колонна от почтамта, мимо гостиницы, спустилась с горы и приближалась к мосту через Ушайку. Здесь их ждали: поперек улицы стояли телеги с тяжелыми мешками, таратайки с бочками, вязанки дров. Путь был прегражден.
Возле знаменосцев появился Смирнов, сказал:
— У второвского пассажа развернемся и пройдем обратно, — и снова исчез, спеша вдоль колонны.
Второвским пассажем томичи называли большой строящийся универсальный магазин купца Второва. Стены его, чернея дверными и оконными проемами, возвышались как раз на углу Почтамтской улицы и набережной Ушайки.
Песня кончилась. Колонна замедлила движение, готовясь повернуть назад. В эту минуту из толпы зевак выскочил паренек и бросился к Кострикову:
— Дядя Сережа, я с вами!
Это сын соседей Кононовых, тринадцатилетний Андрей. Накануне он чуть не со слезами просил Иосифа взять его с собой. У парнишки была для этого серьезная причина. Полиция арестовала отца за то, что тот выступил против хозяина фабрики, на которой работал. Арестовали и так избили, что он попал в больницу. Поэтому Андрей тоже хотел пойти вместе с колонной рабочих, но Иосиф запретил ему; демонстрация — дело взрослых. И сейчас мальчишка решил схитрить.
— Куда?.. Марш отсюда! — Сергей попытался схватить «нарушителя» за воротник пальтишка, но паренек увернулся и нырнул в глубину колонны.
Костриков упустил момент, когда из переулка со стороны набережной с гиканьем и свистом на рабочих налетели конные солдаты.
Дружинники по команде дали залп в воздух, но это не остановило нападающих. Они начали стрелять, рубить саблями, стегать плетками. Люди, которые вышли поглазеть на демонстрантов, напуганные выстрелами, бросились кто куда. Колонна смешалась. Дружинники не могли больше стрелять: боялись попасть в посторонних, случайно оказавшихся здесь горожан.
Началось настоящее побоище — силы были слишком неравные...
Часто потом Сергею являлся сон: ревущая разъяренная толпа, оскаленные морды вздыбленных лошадей, запрокинутое лицо друга на окровавленном январском снегу, а неподалеку — маленькая скорчившаяся фигурка паренька: их обоих сразили первые выстрелы.
Много было потом боев, много Сергей Костриков потерял товарищей. И всегда сердце сжималось от боли и от ненависти к врагам революции. Но те выстрелы, те потери были первыми, неожиданными, самыми тяжелыми...
А еще ему вспоминалось не раз, как они с Иосифом возвращались однажды вечером после занятий на подготовительных курсах Технологического института. Шел нудный нескончаемый дождь. Он так размесил дорогу, что каждый шаг давался с превеликим трудом: липкая, вязкая грязь, жадно чавкая, цеплялась за сапоги, норовя стянуть их с ног. Кононов внезапно расхохотался.
— Ты чего? — удивился Сергей.
— Я представил, как мы с тобой будем идти по этой дороге лет через двадцать. Дома многоэтажные, окна большие, высокие. Всюду свет электрический, музыка гремит, автомобили бегают... А дороги такие же гладкие и чистые, как полы в институте... И мы с тобой — уже важные, почтенные инженеры. И даже не вспомним эту непролазную грязь...
— Может, и вспомним... А почему — через двадцать лет?
— Когда победит мировая революция, — убежденно сказал Иосиф. — Знаешь, очень хочется дожить, — прибавил он тихо.
...И вот его нет! Не уберег Сергей друга, не защитил! Погиб Иосиф, как в бою, со знаменем в руках. Да это и был настоящий бой — за революцию!.. И тогда Сергей дал себе клятву. Всю жизнь он посвятит, чтобы сбылась мечта друга, чтобы сбылись мечты всех рабочих, их жен и детей.
Сергей Костриков стал бойцом Революции, известным под именем Сергея Мироновича Кирова. Он выполнил свою клятву.
УДАР ОРЛА
Возле высокого, промытого до блеска окна, в углу класса, сидит за партой русоголовый мальчик и зачарованно смотрит в небо. Оно такое чистое, что кажется бесконечным. Там кружат две птицы — серая и серебристая. Орел и самолет — кто еще может взмыть так высоко? Они будто соревнуются, словно испытывают друг друга. Серебристая делает крутой вираж — и орел немедленно повторяет разворот. Птица стремительно устремляется вверх — и самолет, задрав нос, делает «свечу», затем — «горку», «бочку», «мертвую петлю» — фигуры высшего пилотажа. Они знакомы мальчику: много раз их чертил, объяснял, показывал ему старший друг, учитель, летчик. Может быть, это он сейчас состязается с орлом? Конечно! Мальчик уверен в этом.
— Ваня Черных, опять витаешь в облаках? — учительница укоризненно качает головой. — Спустись на землю. Расскажи нам, что ты увидел там.
Мальчик не сразу понимает, о чем его спрашивают. Очнувшись, он говорит:
— Небо... И самолет.
— Разве это уважительная причина, чтобы не слушать урок?
— Там мой друг.
— Где? В небе? На самолете?.. — с грохотом откидываются крышки парт — ребята кидаются к окнам. — Нету никакого самолета! Врет Черных! — раздаются сердитые голоса. — Только птица... Коршун, нет, ворона!
— Ване просто показалось, — успокаивает ребят учительница. — Там большая красивая птица, похожа на орла. Садитесь по местам, продолжаем урок.
Мальчик стоит, упрямо наклонив голову, глядит исподлобья.
— Я буду летчиком! Вот увидите!
— Ванька Черных — летчик!.. — веселятся ребята.
— Ничего смешного нет, — учительница повышает голос. — В нашей Советской стране каждый мальчик и каждая девочка могут стать, кем захотят: врачами, инженерами, учителями, летчиками... Кем угодно — нужно лишь захотеть очень сильно и стремиться к этой цели. Но летчик, — она обращается теперь прямо к Ване, — должен много знать: физику, математику, уж я не говорю о географии. Он просто обязан уметь читать карту. Покажи-ка нам, где находится город Ленина...
«Дзззынь!..» Верный товарищ — школьный звонок почти всегда поспевает вовремя.
Кубарем — через три ступеньки — вниз, на улицу! Бегом — до угла! Только там Ваня останавливается и терпеливо ждет...
В конце улицы появляется человек. Он невысок и широк в плечах, идет неторопливо, чуть враскачку, твердо и основательно ставя ноги в тяжелых ботинках с кожаными голенищами-крагами. Так ходят лишь моряки и летчики. Потревоженная пыль при каждом шаге взвивается облачками, и какое-то время висит над дорогой.
Человек приближается, сдергивает черную кожаную перчатку и протягивает Ване руку. Крепкое, мужское рукопожатие. Так же молча снимает с головы шлем с наушниками и передает мальчику. Дальше они идут вместе — русоволосый летчик в кожаной куртке и подросток в летном кожаном шлеме и красной косоворотке, аккуратно застегнутой на длинный ряд белых пуговок.
Они расстаются у покосившихся, потемневших от дождей ворот: здесь живет летчик, его друг, наставник. Ване идти дальше — в конец улицы. А вечером...
— До вечера, тезка, — говорит летчик. — Придешь? Сегодня будем испытывать наш планер. Ваня кивает и с сожалением отдает шлем...
Он стал летчиком, томский мальчуган Ваня Черных. Он не мог стать никем другим, потому что очень хотел и стремился только к этому. Но Ваня стал не просто летчиком, а военным. Фашистская Германия готовилась напасть на Советский Союз, и нашей стране нужны были воздушные воины. Поэтому, когда началась Великая Отечественная война, лейтенант Иван Черных летал на самолете-бомбардировщике громить вражеские войска.
«Город Ленина находится на реке Неве»... — Иван улыбнулся, вспомнив урок географии и свой понурый вид у карты. Знал бы он тогда, что увидит Ленинград с высоты орлиного полета, что город этот станет для него родным, и он будет защищать его от фашистской нечисти, ползущей по прекрасной советской земле...
Вот и сейчас его самолет с полным бомбовым грузом идет на боевое задание.
— Вижу цель, — доложил штурман. — На дороге большое скопление вражеских войск и техники: танки, автомашины, артиллерия... — И добавил совсем не по уставу: — К Ленинграду рвутся, гады! А ну-ка, Ваня, заходи на бомбометание: врежем им сейчас! Чтобы знали, на кого полезли, вояки драные!..
Иван Черных развернул самолет и повел его над дорогой, чтобы штурман мог хорошо прицелиться. Фашисты заметили машину с красными звездами на крыльях и открыли по ней бешеный огонь из пулеметов. А чуть позже вокруг бомбардировщика замелькали белые лохматые клубки — это начали стрельбу зенитные пушки, скрытые в зарослях по сторонам дороги. Но первые бомбы уже ушли вниз, и во вражеской колонне выросли огромные черные кусты взрывов. Разлетались в щепки и горели автомобили, заваливались набок и теряли орудийные башни танки, оглушительно рвались боеприпасы.
В ужасе разбегались солдаты в серо-зеленых и черных мундирах.
— А, не нравится! — ликовал штурман. — Будет вам еще гостинец! Давай, Ваня, заходи. Накормим фрицев до отвала!..
— Мессеры!.. — крикнул стрелок, тотчас в хвосте самолета застрочил его пулемет.
Два фашистских истребителя атаковали одинокий советский самолет. По всем правилам надо было уходить к своим, но в бомбовом отсеке оставался еще смертоносный груз. И лейтенант Черных опять повел свою тяжелую машину над дорогой.
Пулемет стрелка не умолкал, защищая самолет от немецких истребителей. А вокруг опять замелькали взрывы зенитных снарядов.
— Сейчас, Ваня, сейчас... — приговаривал штурман, выбирая цель. В этот миг машину подбросило и швырнуло в сторону: снаряд пробил правое крыло. — Кажется, отлетались, командир. Горим...
Самолет, объятый пламенем, все хуже слушался руля. Иван заложил машину в крутой вираж, надеясь сбить пламя, но это не помогло. Бомбардировщик стремительно терял высоту, как раненая птица. Надо прыгать с парашютом. Его товарищи еще успеют.
— Приказываю покинуть самолет!
— Куда прыгать — немцам в лапы? Бить их надо! До последнего вздоха! — и стрелок припал к пулемету, и тот, захлебываясь от гнева, снова заговорил.
— Мы с тобой, Ваня. До конца, — штурман крепко сжал плечо командира.
— Вперед, за Родину! — и лейтенант Иван Черных бросил пылающую машину вниз, в самое большое скопление врага.
...Говорят, когда в битве у орла кончаются силы, свой последний удар он наносит грудью. Погибает, но побеждает врага!
ДВЕ СТРАНИЧКИ ИЗ ЖИЗНИ КОСМОНАВТА
Ребята тесной кучкой, нахохлившиеся, словно замерзшие воробышки, стояли возле учительницы. Она оглядела их лица: серые, впалые от постоянного недоедания щеки, синие круги под глазами. У многих нет отцов — погибли на фронте. У некоторых нет и матерей: пропали без вести на страшных военных дорогах, под бомбами и пулями фашистских самолетов, которые охотились за мирными жителями, уходящими в тыл от врага... Больно сердцу учительницы — обнять бы их всех, заслонить от беды, от лиха!..
— А ну-ка, сони, просыпайтесь! — как можно веселее сказала она. — Пора приниматься за дело. Фронту нужен хлеб. Поэтому ни один колосок не должен остаться в поле. Каждое зернышко — это наша пуля по врагу. Помните об этом!..
Коле Рукавишникову досталось идти по самому краю. С левой стороны от него тянулось щетинистое от стерни убранное поле, по которому длинной цепью двигались его одноклассники. То один, то другой наклонялся, подбирал уцелевший колосок и складывал в холщовую сумку, висевшую у каждого через плечо.
Справа стоял тихий, раздетый ранней осенью и заморозками лес. Осинки и березы были совсем голые, на рябинах и калине кое-где задержались еще сожженные холодом листья, и только ели и пихты, казалось, даже не заметили, что ушло лето, и красовались по-прежнему в своем хвойном убранстве.
Поле спустилось в низинку. Колосков здесь было много, видимо, плохо работала жатка. Но Коля обрадовался: сколько пуль по врагу можно собрать! Потянул колосок — сухой стебель не выдержал, обломился, а полная зерен метелка так и осталась лежать на земле — примерзла! Дернул второй, третий колосок — та же история. Попробовал вытащить их — но лишь ободрал в кровь пальцы. Нет, так дело не пойдет! Нужно найти палку с острым концом, чтобы разбивать лед, а лес — вот он, рядом.
Коля медленно брел, пристально вглядываясь и раздвигая носком ботинка пожухлую рыжую траву в поисках подходящего орудия. Сухой сучок или щепка тоже вполне могли пригодиться. И вдруг... он не поверил глазам: на голой ветке куста черными гроздьями висела смородина. Но какая крупная — виноград! Да много как! Руки сами потянулись к ветке и едва коснулись плодов, как смородинки градом посыпались в подставленную ладонь. Искушение было велико, и мальчик не удержался — отправил горсть ягод в рот. Переспелые ягоды лопнули, наполнив его кисловато-сладким соком. Казалось, ничего вкуснее в жизни Коля не ел! Он поспешно снял кепку и осторожно, чтобы случайно не раздавить, начал снимать смородины. Нужно отнести их домой, маме, и вечером они устроят пир на весь мир!
Внезапно лоб покрыла испарина, жарко загорелись щеки. Что это он тайком от всех тут ест, торопится оборвать ягоды, когда другие работают! Нужно сказать учительнице, позвать ребят. Коля вытащил носовой платок и привязал к самому высокому побегу — так будет легче найти потом место. Вдруг сзади послышался шорох, хрустнула ветка. Молнией пронеслось: медведь! Наверное, тоже пришел полакомиться. Коля осторожно оглянулся и вздрогнул. Сквозь кустарник он увидел бледное лицо и два огромных устремленных на него глаза. Это была девчонка, из новеньких, эвакуированная из Москвы. Она появилась в классе недавно, и Коля даже толком не знал, как ее зовут.
— Ты чего людей пугаешь! — сердясь за пережитый страх, сказал Коля. — Крадется, как зверь.
— Я... я... — губы у девчонки затряслись, и она неожиданно стала оседать на землю.
— Эй, погоди! Я пошутил! Это шутка. — Коля кинулся напрямик, продираясь сквозь смородинник. — Вставай, слышишь?
— Не могу... — прошептала девочка. — Ноги почему-то... не стоят...
— От голода, не ела сегодня ничего? — догадался Коля.
Девочка расплакалась.
— Ясно, — он запустил руку за пазуху и вытащил небольшой сверток. Утром мама дала ему с собой пайку хлеба. Клейкий, слипшийся комочек умещался на ладони. — Возьми. И ягоды тоже. Ешь, ешь! Витамины, полезно.
Девочка послушно жевала, прикрыв глаза.
— А ты? — спохватилась она, когда исчезла последняя крошка.
— Не хочу! — как можно беспечнее проговорил Коля. — И смородины налопался — ее тут, знаешь сколько? Дополна!
— А я хотела грибы найти. Сыроежки ведь можно есть сырыми, правда?.. И заблудилась. Испугалась очень, а теперь мне совсем не страшно. Ты знаешь дорогу, да?
Мальчик только хмыкнул — еще бы ему не знать, сыну геологов-изыскателей новых дорог! Да он с завязанными глазами выйдет из любого леса. Коля уверенно двинулся вперед, где по его представлению находилось поле.
Некоторое время они шли молча. Вот и старая разлапистая ель, под которой он искал подходящий сучок, а вот — поваленная лесина, которая чуть не наградила его шишкой на лбу. А вон... что такое?! Коля растерянно остановился: на верхушке одного из кустов трепыхал на ветру белый лоскуток — его платок! Они сделали круг. Заблудились!
— Привал?.. Я устала, отдохнем немного, — девочка присела на пенек. Она ничего не заметила.
Сказать?.. Нет, ни за что! Опять начнутся слезы, а их Коля не выносил. Надо вспомнить, как он шел. Если бы не эти низкие густые облака, он легко определил бы по солнцу направление. Но тучи по-прежнему ползут гряда за грядой, преграждая солнечным лучам путь. Когда Коля свернул на лесную тропинку, они двигались навстречу. Значит... значит, нужно идти так, чтобы облака догоняли!
— Иди за мной, — скомандовал он девочке. — Не отставай. Нас уж потеряли, наверное.
...Поле оказалось совсем близко. Ребята, подбирая колоски, ушли далеко вперед.
— Придется поднажать, — сказал Коля и, видя, что девочка стоит в нерешительности, сурово добавил: — Помни, каждый колосок — по врагу пуля!
— У меня все еще кружится голова, — виновато призналась девочка. — Я наклоняюсь, а она кружится. А потом в глазах делается темно — и я ничего не вижу.
— Вот что, — нахмурился Коля. — У нас будет экипаж машины боевой. Я буду собирать, а ты очищай колоски от земли и складывай в сумку. Нет возражений?
Девочка благодарно кивнула.
— Тогда полный порядок. Вперед!
Солнце наконец протопило окошко в серой пелене облаков, — и сразу порозовело утро, и стала мягче земля, а бескрайное поле, которое им предстояло пройти, уже не казалось таким огромным.
А в конце дня, когда боевое задание было выполнено, и в поле не осталось ни одного колоска, они всем классом совершили дружный налет на лесную смородину, которую обнаружил Коля. Вот это был пир на весь мир!..
***
Космический корабль удачно стартовал и точно вышел на рассчитанную заранее орбиту. Двигатели смолкли, и сразу отступила земная тяжесть. Ее сменила необыкновенная легкость. С непривычки кажется, что тебя кто-то пытается перевернуть вверх тормашками, а руки непроизвольно ищут, за что бы ухватиться. Космонавт-исследователь Георгий Иванов так и делает. Командир корабля скупо улыбается. Ему знакомо это состояние: он в космосе третий раз, а вот Георгий — впервые...
— Ну что, товарищ космонавт, голова на месте? — шутит командир.
— Э, другарь Николай, разве тут разберешь, на месте или нет? Где верх, где низ — неизвестно. Сплошная невесомость! — смеется Георгий. Он — болгарин и часто употребляет болгарские слова. Вот и сейчас вместо «товарищ» сказал «другарь».
— Придется привыкать на ходу: пора заступать на космическую вахту.
— Есть заступать на вахту! — в тон командиру, весело говорит Георгий.
Сначала они должны проверить, как работают все системы корабля, а потом хорошо подготовиться к стыковке с орбитальной станцией. Это очень сложная операция. Прежде всего в черном бескрайнем космическом океане нужно найти станцию «Салют», догнать её, причалить и прочно «привязаться» — состыковаться. И только после этого они смогут перейти из своего корабля в помещение станции, где их с нетерпением ждут товарищи-космонавты. А дальше начнется совместная работа. Ее очень много. Космонавты будут испытывать новые сложные приборы и аппараты, наблюдать и фотографировать Солнце и звезды, изучать с космической высоты родную планету...
— Вижу станцию, — докладывает космонавт-исследователь. — Расстояние четыре километра.
— Внимание! Начинаем сближение. Включить двигатель.
На борту каждого космического корабля есть двигательная установка. С ее помощью корабль переходит с одной орбиты на другую, меняет курс, тормозит перед спуском на Землю, сближается со станцией или вторым кораблем.
— Есть включение, — четко рапортует Иванов. Но почему встревожился командир? Ровное шипение двигателя и чуть заметное ускорение говорят о том, что все идет по плану. И вдруг... двигатель смолк!
— Команда не прошла, — голос Георгия Иванова чуть дрогнул.
— Спокойно. Повторить пуск, — приказывает командир.
И снова: шипение и... тишина. Двигатель не сработал и в третий раз. Авария! Страшный смысл короткого слова с трудом доходил до сознания. Не хотелось верить. За много лет космических полетов впервые отказал двигатель, сердце корабля.
Отыскать неисправность в полете и отремонтировать его — невозможно. Значит... причалить к станции корабль не сможет. Полет должен быть прекращен. Это единственное возможное решение. Необходимо сообщить на Землю.
— Будем возвращаться, — твердо произносит командир.
— Но есть резервный! — Георгий сказал это больше для себя. Он знал не хуже командира, что запасной двигатель — на случай аварии. Им воспользоваться можно только раз — развернуть корабль и затормозить, чтобы сойти с орбиты, начав спуск. Лишь на этот маневр хватит энергии, и проделать его могут только они сами...
На Земле, в Центре управления полетом это понимали тоже. Все зависит от воли и мужества экипажа, от слаженности и точности его действий, от мастерства и хладнокровия командира.
— Приготовиться к спуску, — приказала Земля.
— Есть приготовиться к спуску, — лицо командира бесстрастно, разве чуть бледнее обычного. Губы плотно сжаты, глаза пристально следят за приборами. — Даю команду на включение...
Земля замерла. Сейчас она не в состоянии ничем помочь тем двоим на орбите. Остается только ждать и волноваться. Несколько минут работает резервный двигатель, а кажется, проходят часы. Наконец командир в точно расчетное время выключает тормозную двигательную установку. Корабль начал спуск.
Бешеная скорость. Растут перегрузки. Кажется, еще немного и тяжесть сломает, скрутит, раздавит тебя. С великим трудом дается каждый вздох. Нет сил шевельнуть пальцем, поднять веки... Но надо, надо! Надо!! От него, от командира, зависит сейчас жизнь товарища, судьба корабля. Они обязаны вернуться. Они должны понять, почему произошла авария. Это важно для будущих полетов, для тех, кто полетит после них. И командир, превозмогая боль и усталость, продолжает контролировать приборы...
Воздух сейчас, как стальная стена. Корабль врезается в него, словно снаряд. Раскаляется, вспыхивает! Огонь жадно набрасывается на корабль, пожирает специальную обмазку, которой покрыт его корпус, пытается добраться до тех, кто внутри. Выдержит ли? Счет идет на секунды: одна... вторая... третья... четвертая...
Нарастает шум, корабль трясет, но вот долгожданный рывок! Раскрылся парашют, и корабль повис на стропах. Резко уменьшилась скорость, спали перегрузки, отпустила боль. Теперь все должно быть хорошо. Теперь будет все хорошо!
На Земле облегченно вздохнули. К месту посадки устремились вертолеты, машины. Спасатели поспешно разворачивали временный дом для космонавтов. Врачи готовились оказать немедленную помощь.
Ударили огненные струи — это автоматически сработали двигатели мягкой посадки. Полет окончен. По апрельской неоттаявшей земле бежали люди. Окружили неподвижно лежащий корабль, встревоженно глядя на его обожженные бока: как там? что там?!
Наконец открылся люк. Показалось бледное, измученное лицо командира. Николай Рукавишников увидел товарищей, с трудом улыбнулся:
— Порядок... — и поднял вверх большой палец.